Сегодня Сергей Иванович Скрипка, дирижер Российского государственного симфонического оркестра кинематографии, народный артист России, профессор Академии музыки имени Гнесиных, у нас в гостях.
Сергей Иванович, откройте тайну, Скрипка — это ваш псевдоним?
Это первый вопрос, который мне обычно задают. Нет, Скрипка — моя настоящая фамилия. Она, типично украинская. Украинцам очень часто давали фамилии в зависимости от того, чем они занимались. Я давно не был на родине, но там есть целый хутор, примерно пятнадцать дворов, где все Скрипки.
А с чего началось ваше знакомство с музыкой?
У нас в роду никто ею профессионально не занимался, но семья была очень музыкальная. И у меня был музыкальный слух. Очень хороший. Я к этому относился спокойно. В музыкальную школу меня, естественно, привели родители. А дальше большую роль сыграло окружение и возможность что-то узнать. Я всегда вспоминаю нашу харьковскую филармонию и ее оркестр. К нам приезжали замечательные дирижеры и солисты: и Рихтер, и Коган, и Ойстрах. Тогда было совершенно нормально, что в провинциальный город приезжали люди такого уровня.
Вы тогда решили стать дирижером?
Примерно в 14 лет — в этом возрасте все максималисты и хотят невозможного — со мной произошло нечто невероятное, что осталось со мной на всю жизнь. Я ехал в троллейбусе, и меня вдруг пронзило чувство, что, если я не буду дирижером симфонического оркестра, — умру. Честное слово! Это было страшное ощущение: хочу быть дирижером, и все! А где учиться симфоническому дирижированию? В Харькове такого места не было…
Если мечта настоящая, судьба помогает ее осуществить…
Я давно убедился, что нас по жизни ведет судьба. Получилось так: я написал научную студенческую работу «Искусство и кибернетика». (Чем только я в то время ни занимался!) И она вдруг стала лауреатом какого-то всесоюзного конкурса. Нас всех, лауреатов, собрали в Ульяновске. Ко мне подошла изумительная женщина, Ирина Владимировна, которая работала в Москве в методическом кабинете Министерства культуры, и сказала: «Я читала вашу работу. Интересно, вот скажите…» — и завязался разговор. Потом она спросила: «О чем вы мечтаете?» — «Хочу стать дирижером», — ответил я. А она: «Так нет ничего проще! Приезжайте в Москву, я приведу вас в класс Димитриади. Он вас послушает, и если окажется, что у вас есть способности…» Вы представляете — Москва! Димитриади! Это был бог!..
И она в самом деле познакомила вас с Димитриади?
Да! Я приехал в Москву буквально на один день. И от большого ума привез финал девятой симфонии Бетховена. Это был совершенно уникальный случай, потому что в консерватории четвертую часть этой симфонии никогда не трогают: она с хором, грандиозное полотно. Концертмейстер никогда эти ноты не играл. Он все время жал на правую педаль и шмыгал носом, а затем не выдержал: «Слушайте, зачем вы это привезли?»
Димитриади прослушал и говорит: «Это все хорошо, но что-нибудь попроще привезите, давайте четвертую Бетховена». И не сказал, какую часть. Я выучил все. Он потом говорил: «Ну, зачем? Надо было только первую часть. Хорошо, приезжайте поступать, я возьму вас в свой класс».
Значит, вам все давалось легко?
Не всегда. Меня еще студентом приглашали на работу в оркестр кинематографии, говорили: «Мы вас долго искали, нам так нужны дирижеры!» А когда пришло время распределения, сказали: «Нам дирижер не нужен, у нас своих много». В итоге я стою у разбитого корыта и не представляю даже, что дальше делать. Но жить как-то нужно. Я поступил в аспирантуру и отучился еще два года. Это были два самых плодотворных года, когда уже никакие дисциплины не отвлекали, и я занимался только дирижированием.
В жизни все совпадает, абсолютно все. Главное — угадать, в чем это совпадение и куда надо двигаться. Потому что вариантов много, и угадать правильный путь — самое трудное.
Для меня всегда было загадкой, как люди решаются выбирать профессию не музыканта-исполнителя, а дирижера…
А дирижер разве не исполнитель? Он просто играет на другом инструменте. Оркестр — это живой инструмент, с живыми клавишами. Их 80–120, и каждая способна проводить энергетику, каждая по-своему воспринимает музыку. И это все складывается вместе и идет в зал. Возникает удивительное сопереживание. Это не музыка с компакт-диска. Это — глаза в глаза.
То есть исполнение в студии отличается от исполнения в концертном зале?
Зал способен преображать музыканта, особенно если акустика хорошая и хорошая связь со сценой… Я слушаю оркестр в записи — совершенно другое исполнение. Оркестр только в зале растет сам над собой, приобретает другое качество. У артистов лица другие после концерта. В студии они просто работают, отдают то, чему их научили. На сцене, вместе с публикой… что-то происходит, какой-то сгусток энергии появляется и питает и ту сторону, и эту.
Такое исполнение способно произвести на творческого человека неизгладимое впечатление. В его мозгу рождаются идеи, образы. И откуда они пришли, никто не скажет.
Значит, играть в оркестре музыканты учатся всю жизнь?
Основам учатся в консерватории. А все остальное — это уже постижение таинств профессии. Играть в оркестре, слушая другого, а потом уже, высший пилотаж, слушая весь оркестр, — это очень сложно. Как это происходит, для меня большая загадка.
Самое сложное не исполнение. Самое сложное добиться, чтобы у исполнителей пробежала какая-то искра, появилась спонтанность, что-то должно произойти непосредственно в момент исполнения. Когда это получается, меня спрашивают: «Как вы это сделали?» А я не знаю.
Наверное, для этого все музыканты, играющие в оркестре, должны хорошо чувствовать друг друга?
Любой оркестр — это семья. И она создается не один год. Но сейчас, когда ввели систему грантов, все начинает рушиться.
Сначала гранты дали только пяти оркестрам на всю страну. И все музыканты побежали в эти оркестры. Сейчас уже почти все московские коллективы получили гранты, кроме нашего. А если одинаковая система оплаты, то идут туда, где легче работать. Все гонятся за заработком.
Наш оркестр, старейший в Москве, существующий с 1924 года, оказался в очень тяжелой ситуации. Почему именно мы остались без гранта, я не могу понять. У нас зарплата три тысячи рублей... Но пока мы держимся, наши музыканты не хотят уходить.
Что помогает вам в трудных ситуациях оставаться самим собой?
Руководитель должен быть оптимистом. А я не оптимист, я скорее пессимист. Оптимистической ситуацию назвать не могу, но в этой ситуации важно отношение к людям. Нужно свое дело делать так, чтобы людям хотелось с тобой работать. Им должно быть с тобой интересно. Несмотря на свой пессимизм, я всегда уверен, что все-таки что-то должно быть хорошее. Так не бывает, чтобы было все время плохо.
В жизни существует то, что надо беречь: семья и работа. Один раз мне даже хотелось убежать из оркестра: было очень тяжело. Но я вовремя понял, что тогда оркестра не будет. И начал побороться. Когда жизнь берет за горло, находишь внутри новые силы.
А вам везет в жизни?
По-разному. Некоторые говорят, что им не везет. Мне трудно их понять. Мне кажется, что в жизни надо какие-то вещи вовремя рассмотреть. Надо что-то иметь за душой, чтобы, когда представится случай, его использовать. А когда одни прожекты и сплошные стенания… Если почва есть, обязательно что-то взойдет.
Есть партитура, в ней — плод размышлений композитора, его творчества... Что вам помогает понять, почувствовать идею, им заложенную?
Кто-то из дирижеров на подобный вопрос ответил, что он чувствует запахи. Я, берясь за партитуру, начинаю слышать музыкальный разговор. Я могу складывать фразы. Этому не учат. Надо просто слушать. Чтобы услышать, надо слушать. Больше ничего. А если вы хотите узнать что-то о произведении, почитайте немножко о том, когда оно создавалось.
Я знаю только одно — можно слушать только открытыми ушами, открытым сердцем. По-другому не получится.
А как вы отбираете произведения для исполнения?
Все концертные программы я полностью формирую сам. Это помогает. Мне интересно то, к чему лежит душа. Я всегда любил и мечтал играть Баха, Гайдна… И мы их играем.
К сожалению, сейчас очень трудно найти какие-то ориентиры, критерии, их нет. Как нет и такого понятия, как общественное мнение. Оно в принципе отсутствует. Хорошо это или плохо, я не знаю, но раньше в Большой зал Консерватории некоторые оркестры никогда бы не попали: был уровень. Но я своих коллег никогда не осуждаю — это очень тяжелый и неблагодарный труд.
Сергей Иванович, расскажите, пожалуйста, о своих учениках.
Чтобы обучить дирижера, нужны определенные условия. Дирижер в классе занимается под рояль. Это примерно то же самое, что боксер-заочник. Можно, конечно, чему-то научить, но это сложно. Скрипач может купить себе скрипку, пианист пианино и заниматься. Но купить оркестр…
Когда я учился на дирижера, в консерватории существовал производственный оркестр, специально созданный для студентов, будущих дирижеров. Там играли музыканты из Большого театра, откуда угодно — те, у кого не получилось в свое время вволю поиздеваться над дирижером. Там пол-оркестра сидело таких. И они начинали «есть» учащегося сразу. Это было что-то невероятное. Им не нужны были деньги, им нужна была живая «пища». И вот она — стояла за пультом. Это была та еще школа! Потому что не прощали ничего. Но как бы то ни было, мы могли два раза в неделю встречаться с оркестром и постигать таинства профессии. Сейчас и этого нет. А без оркестра нельзя учить.
За 27 лет преподавания у меня были хорошие ребята, но сказать, что я воспитал дирижера, которым могу гордиться, к сожалению, не могу. А ребята замечательные, с большими задатками. Если бы была возможность их развивать!
А какие творческие задачи вы ставите перед собой сейчас?
Мне бы хотелось довести оркестр до такого уровня, чтобы было не стыдно назвать его одним из лучших оркестров Москвы. Хочется иметь большую творческую свободу.
Вопросы задавала Юлия Морозова
